ОСНОВНЫЕ ГРУППОВЫЕ ВЫСТАВКИ

 

ОТ ЗВЕРЯ К БОГУ

Личная оппозиция Всеволода Мечковского

Поразительно, насколько неисповедимы пути искусства. Не сосчитать, сколько раз самонадеянные попытки вычислить траекторию развития изобразительного искусства или, допустим, литературы оборачивались неизбежным провалом. А ведь еще в середине 19 века Тютчев сказал: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Слово, сказанное в русской культуре художниками-передвижниками, казалось бы навсегда осталось жить в своем времени. Да что там «жить», передвижников буквально хоронили, вымарывали из культуры России. Сколько эстетского вздора, язвительных, презрительных, просто хулиганских речей и высказываний было произнесено, процежено сквозь зубы, выкрикнуто в адрес того же И. Крамского, В. Перова, И. Репина, Г. Мясоедова и прочих мастеров из этой славной плеяды за последнее столетие.

Понятно, что этим отличался не официальный советский режим, который в силу, как говорил О. И. Бендер, исторического материализма всячески пропагандировал их искусство, поскольку передвижники, как известно, обличали язвы самодержавия. Но зато как старались декаденты, модернисты и авангардисты всех мастей, обвиняя их в приземленности, в приверженности к пошлому быту, в литературности и, наконец, в социальной направленности творчества. А уж с этими господами по своей агрессивности, нетерпимости и хамству едва ли кто сравнится.

В общем, передвижники были обречены – оставаться бы им с их идеями и эстетикой замурованными в академических трудах искусствоведов. И вот самым непредсказуемым и парадоксальным образом на исходе советской власти появляется художник, который по своим художественным и нравственным целям стал истинным наследником русских передвижников. И это Всеволод Мечковский. Нет, я абсолютно далек от намерений поразить кого-либо экстравагантностью подобного суждения. Речь идет о попытке понять действительную роль, которую художник вот уже на протяжении сорока лет играет в современном русском искусстве. Давайте для начала глянем, что же пишет, к примеру, Советский энциклопедический словарь о передвижниках: «Порвав с идеалистической эстетикой академизма, передвижники руководствовались методом критического реализма, обратились к правдивому изображению жизни и истории народа; обличали порядки самодержавной России, пережитки крепостничества, пороки капитализма. Картины передвижников отличались психологизмом, мастерством социального обобщения». Поразмыслив над этой, в общем-то, довольно казенной характеристикой спокойно, не трудно понять, что сегодня, сквозь отрезвляющую призму времени, она выглядит убедительной.

И если достаточно хорошо знать творчество Мечковского, если взглянуть на его картины и графику без предвзятости или же умильного восхищения, то становится ясно, что эти определения по своей, не побоюсь сказать, идеологической сути вполне приложимы к тому, что делал и делает художник из Владивостока. Правда, есть один момент: тут важно, чтобы все внимание не отнимал эротизм его работ, не уводили в сторону фантастика и образный гротеск. В конце концов, это всего лишь формальные приемы, инструмент. Хотя для многих именно эти на первый взгляд вызывающие и эпатажные стороны его картин и являются наиболее притягательными. Тем более для постсоветского зрителя, взращенного на культуре социалистического реализма. И таким образом художника нередко воспринимают как одного из современных авангардистов, что мне представляется чрезвычайно поверхностным пониманием его творчества. Строго говоря, подлинный авангард - это «Черный квадрат» Малевича, за которым уже ничего, тьма, небытие. Конец Света. Мечковский же всеми нервами связан с жизнью – сегодняшней, пульсирующей страстями, которые и заставляют его брать в руки кисть или карандаш. Менее всего его можно назвать хладнокровным и отстраненным созерцателем. Конечно же, Всеволод многолик: символист, мифотворец, сатирик, но все эти грани творчества только обогащают его как передвижника, который в полной мере осознал и впитал многие художественные открытия прошедшего столетия.

Разве Всеволод еще в 70-х не порвал с лакировочным академизмом советского искусства, чтобы в прямом смысле критически взглянуть на жизнь, которая окружала подобно затянувшемуся дурному сну. Он сам по этому поводу так скажет: «Меня всегда поражало на выставках несоответствие изображенного действительности». И что иное как не порядки самодержавной компартии и пороки социализма он метафорически представляет в жутковатой работе 1993 года «Народ и партия едины», где темный монстр в, как бы это сказать, заспинной, что ли, позе имеет прекрасную девушку. И как это ни странно звучит, именно она и олицетворяет для художника народ. По сути этот же символ – утонувшая в беспросветной ночи и мертвом океане девушка - появляется в работе «Оккупация». Мне видится, что для Мечковского сама атмосфера бытия, которую он воссоздает в картинах, и есть образ оккупации страны и народа. И это оккупация прежде всего красоты и духа. Ну а то, что одна оккупация сменяет другую, в зависимости от режима, – это уже вопросы не к художнику.

Но было бы предельной наивностью полагать, что он настолько прекраснодушен в отношении родного до боли народа, что закрывает глаза на его откровенное мурло, которое появляется, например, в картинах «Три философа», «Оттепель в Глупове», «Азабвалп» или в недавней серии работ «Типажи», где один только затылок некоего братка в майке, с наколкой «Вася» на плече и ружьем за спиной, говорит о времени больше, чем самые пространные философские рассуждения на эту тему.

Хотя работы Мечковского, опять же в русле передвижничества, откровенно философичны в том смысле, что они предполагают именно осмысление их и толкование. Говоря иными словами, их можно в своем роде читать, поскольку сюжет, который присутствует если не в большинстве, то во многих его работах, литературен по своей сути – перед нами некое событие, которое происходит на картине. Надо сказать, что сюжетности современные художники, мягко говоря, сторонятся. Большинство просто из профессиональной трусости, потому что подобное произведение требует мысли, точнее, идеи, необходимых персонажей и, естественно, чисто художественного мастерства, то есть выразительной композиции, некой пластической интриги et cetera. Ну а другие - из демонстративного эстетства, мол, не опускаться же до «литературщины», до воспроизведения действительности в формах, приближенных к реальным. Выглядит эта поза не очень убедительно, просто потому, что это всего лишь поза.

Мечковский не эстет изначально, не позер, он всегда стремится к сюжету, насыщенному литературным смыслом, поскольку ему, как и одному из персонажей Достоевского, важно «мысль разрешить». И все его мастерство, весь эстетический вкус направлены именно к этой цели. Так, например, картина «Взгляд», где между ног толпы лежит собака с печально-мудрыми глазами, устремленными на зрителя, прочитывается как целая история, по-чеховски простая, человечная и бесконечно грустная. А картина Всеволода «Кто мы, куда идем, откуда?» с толпами бог весть куда устремившихся под знаменами и лозунгами людей - разве не рождает в памяти репинский «Крестный ход в Курской губернии»… И это же бессмысленное шествие мы видим в «Титанике-1»… Ну, конечно же, все эти параллели можно назвать искусственными, просто натяжкой. Понятно, это всего лишь детали, но за ними стоит глубинное, а вовсе не внешнее продолжение традиции.

И один из самых мощных приемов, способов, при помощи которых художник мог достойно и жестко ответить на вызов своего времени – это, конечно же, сатира. Хотя и это слово не совсем точно определяет его стилистику. Можно сказать – фантасмагорическая сатира, или сюрреалистическая сатира… Впрочем, суть не в терминах. Гневная сатира Мечковского тотальна, он вовсе не местечковый революционер, призывающий к бунту против власти в районном масштабе, или диссидент, держащий фигу в кармане. Его гнев, печаль и сострадание направлены на саму человеческую личность, которая настолько удалена от образа и подобия божьего, что заслуживает, чтобы быть проявленной в искусстве со всей художественной беспощадностью. Вот почему ту же серию «Типажи» невозможно обозначить просто как карикатуры – психологическая и социальная сущность этих образов приобретает философское звучание. И даже мифологическое, настолько порой явственно в этих человеческих типажах проступают звериные черты. Мифологичность вообще – сквозной мотив у Мечковского, и в этом смысле он плотно вписан в контекст искусства 20 века.

А вот идея борьбы зверя и бога в душе человеческой, пожалуй, одна из самых основных, самых драматичных в художественных размышлениях Всеволода. Может быть, это и есть тот тайный кристалл, от которого расходятся лучи творческой энергии, чтобы вызвать к жизни конкретные образы и картины. И не от того ли столь текучи в своих внешних проявлениях его персонажи, приобретающие то прекрасное, то животное обличье. Порой представляется, что и сам художник заворожен этими фантастическими метаморфозами и не хочет сделать единственный выбор.

Некоторые его работы, где он использует библейские темы и образы, вообще можно было бы воспринять как еретические или даже богоборческие, ну хотя бы «Ева и змей» или «Благовест», где некий ангел, склонившийся над моющей полы женщиной, задирает ей сзади сорочку. В этом же ряду и картина «В пустыне», повторяющая сюжет знаменитого полотна И. Крамского «Христос в пустыне». У Мечковского сидящий Христос, с явными чертами автора, надо полагать, раздумывает над тем, стоит ли ему соблазняться прелестями Евы, стоящей под деревом добра и зла, или все-таки воздержаться. Художника действительно можно было бы определить в еретики, если бы за столь свободным толкованием Священного писания не стояли личные поиски истины, поскольку принимать ее в упакованном виде художник абсолютно не намерен. К слову, и уже упомянутая картина И. Крамского, и работа передвижника Н. Ге «Что есть истина?» в свое время вызвали немало упреков в неканоничности. И все-таки духовный путь, как он видится Мечковскому, может быть только один – от Зверя к Богу. Так называется одна из его работ. И столь же неканонический его «Авраам» поднимает на ладонях ребенка к горнему свету.

Оставаясь во все десятилетия своей работы остросовременным художником, Мечковский удивительным образом не стареет со сменой эпох, хотя это, казалось бы, неизбежно должно произойти. Мы сами наблюдали, как многие художники в разных сферах искусства, слишком тесно связанные со злобой дня, с конъюнктурой времени, действительно отмирали вместе с ним же. Если взглянуть на работы Всеволода в ретроспективе, то невозможно не заметить, что в сюжетах, идеях он действительно всегда актуален, но абсолютно не конъюнктурен, поскольку органично верен собственному художественному дару и философскому пониманию мира и человека в нем. Причем эта верность явлена и в конкретной его манере, которая может развиваться, видоизменяться с появлением новых сюжетов и тем, но в самой своей метафизической основе стиль художника остается неизменным. Мечковский целостен и как личность, и как художник. И если стиль – это действительно человек, то он яркое тому подтверждение. Этим и объясняется, что он всегда, как истинный буддист, спокоен и вполне счастлив, потому что никогда в своем творчестве не ломал себя, не стремился вопреки личной воле угодить времени или поклонникам, а просто поступал так, как сказано в известном выражении: делай, что должно, и будь, что будет.

Александр Лобычев.


<<Назад

Далее>> 

 

Powered by Tech-invest 2004